Сейчас имя Альберта Мифтахутдинова, литератора, связавшего свою жизнь с севером, известно не каждому магаданцу. Причина в том, что книги писателя попросту не издают — "в силу сугубо рыночных реалий", считает владивостокский журналист Василий Авченко. Однако к 80-летию со дня рождения Мифтахутдинова магаданское издательство "Охотник", заручившись финансовой поддержкой руководства Чукотского автономного округа, выпустило первый том его собрания сочинений. В него войдут только рассказы, вторая же книга — с повестями — уже на выходе, ожидается и третья — с очерками, письмами и никогда до этого не публиковавшимися текстами, сообщает ИА MagadanMedia со ссылкой на материал Василия Авченко на godliteratury.ru.
Когда-то Мифтахутдинов широко издавался и переводился. У меня хранятся его книги, выпущенные в Магадане, Владивостоке, Москве… Последний сборник "Крестовый поход на блондинок" вышел в замечательном Магаданском книжном издательстве в 1994 году, после чего всё оборвалось почти на четверть века, да и само издательство исчезло, не вписавшись, как говорится, в рынок. До последнего времени книги Мифтахутдинова можно было найти лишь у букинистов. Но вот к 80-летию со дня рождения писателя магаданское издательство "Охотник" выпустило первый том первого собрания его сочинений. На выходе — второй том, вскоре ожидается и третий.
Биография Альберта Валеевича Мифтахутдинова (1937—1991) — своего рода пособие по советской географии. Родился в Уфе, детство провёл на Северном флоте, где служил отец, потом учился в Киеве, после чего махнул на Чукотку.
"Человеку кажется, что он покинул старое место и ушёл на новое из-за семейной драмы, финансовых неудач, повышения по службе или получив пенсию, а на самом деле он просто не вписывается в то место, где живёт, и судьба позаботилась о нём, раскрыв в формуле предопределённости тот самый икс, благодаря которому всё в жизни встаёт на своё место", — напишет в повести "Воспоминание о Крабовой реке" Мифтахутдинов. Для него самого этим "раскрытым иксом" стал Северо-Восток, где он остался навсегда, состоявшись как человек и как писатель. Объездил Колыму и Чукотку от и до, работал журналистом, инспектором "красных яранг" (передвижные культуртрегерские бригады), ихтиологом, геологом, редактором киногруппы… Первый рассказ Мифтахутдинова "Я привезу тебе кактус" вышел в 1963 году в журнале "Смена". В 1967-м в Магадане увидела свет первая книга — сборник "Расскажи про Одиссея". За ней последовали "Головы моих друзей", "Виза в тундру", "Аттаукай — похититель женщин", "Закон полярных путешествий" и другие. С 1973 года писатель жил в Магадане. Одно время возглавлял областную писательскую организацию, редактировал альманах "На Севере Дальнем". Умер в Москве, в командировке. Похоронен в Магадане.
Друзья звали писателя "Мифта" — с ударением на последний слог. Один из них — Сергей Рожков, герой повести "Очень маленький земной шар", ныне житель Ростова-на-Дону, — недавно выложил в "Одноклассниках" альбом своих фотографий: река Пеледон, тундра, перевалы, по-геологически бородатый Мифта… Чаще всего писатель снят улыбающимся. "Доброта была одной из главных его черт. Явившись, может быть, поначалу лишь свойством характера, она со временем выработалась в нём в особенность мировоззрения", — сформулировал Борис Василевский.
"Он сразу же попросил называть его просто Аликом, — вспоминает дальневосточный критик Александр Лобычев, познакомившийся с Мифтахутдиновым в 1987 году во Владивостоке на помпезном литературном "съезде". — Гости жили на пришвартованном в бухте Золотой Рог теплоходе "Михаил Шолохов". Свирепствовал "сухой закон", но на теплоходе работал бар, куда и стекался после официальных мероприятий писательский люд. Помню, как Алик, небольшого роста, черноволосый и темноглазый, напоминающий медвежонка, мягко передвигался по залу этаким энергетическим сгустком дружелюбия… Потом мы с ним переписывались, перезванивались. Он присылал поздравительные открытки с непременным забавным рисунком — какой-нибудь нелепой чукотской ёлочкой или своим любимым китом, курящим трубку.
Мягкий, обаятельный, чрезвычайно дружелюбный человек… Я сразу попал под обаяние его личности и прозы. Меня заворожили названия его повестей и рассказов — долгие, очень поэтичные.
Дело в том, что в чукотском и эскимосском языках есть слова, которые заключают в себе целые понятия, отражающие быт северных народов. Перевести такие слова на русский можно только целой фразой, которая в талантливых руках превращается в удивительное название: "Время игры в Эскимосский Мяч" или "Дни ожидания хорошей погоды". Мифта и другие свои названия, уже не переведённые, строил по тому же принципу: "Совершенно секретное дело о ките", "Перегон лошадей к устью реки Убиенки" и так далее".
Наши писатели-"северяне" вели свою генеалогию от Джека Лондона и Хемингуэя, воспринимали Север как территорию борьбы и свободы, формулировали кодекс человеческого поведения. "Север, — определил магаданец Валерий Целнаков, — стал понятием не географическим, а нравственно-социальным". Кто-то из героев Мифтахутдинова говорил: "От одного сознания, что в двух шагах Северный полюс, становишься человеком". Или: "На Севере нет микробов и гадов. Север стерилен". Другой его герой рассказывает чукотской девочке о Бармалее, и она так объясняет себе злодейство этого "литературного негра": "Попробуй-ка в жару не озвереть".
Это философия Севера, приговорённость к которому мы — жители холодной страны — слишком часто ощущаем нашим проклятием, а не даром, не благом, как следовало бы.
"Северный текст" русской литературы многопланов: под экзотической фактурой, как под снегом, кроются откровения о призвании, выборе, месте человека в мире. Писатели, фиксирующие "северный код", кажутся мне монахами-радистами, стучащими на своей особой морзянке шифр, который никак нельзя утратить из соображений не только летописного, но и, не побоюсь этого слова, воспитательного характера. Северная литература — такой же стратегический наш ресурс, как металлы и рыбы полярных рек. Альберт Мифтахутдинов — один из самых ярких представителей отечественных литературных "северян" ХХ века наряду с автором "Территории" Олегом Куваевым, с которым они были дружны. Очень хочется, чтобы эти имена вернулись к так называемому широкому читателю — и чтобы тот был действительно широк.
К сожалению, новым поколениям фамилия Мифтахутдинова мало что говорит. Оно и неудивительно: ведь не издают. Вроде бы — в силу сугубо рыночных реалий. К изданию Мифтахутдинова руководитель магаданского "Охотника" Павел Жданов (издательство великодушно выкладывает в общий доступ pdf-версии своих книг — загляните на сайт) двигался не один год. Денег не находилось, пока проектом не заинтересовалось руководство Чукотского автономного округа. В первый 500-страничный том под названием "Головы моих друзей" вошли рассказы Мифтахутдинова, во второй, озаглавленный "Очень маленький земной шар", войдут повести. Третий том, который, надеюсь, появится ещё до конца 2017 года, составят очерки, письма, неопубликованные тексты. Над подготовкой собрания Жданов работает вместе с родственниками писателя, живущими в Магадане.
Точно знаю: читатель Мифты никуда не делся. Когда в июне на книжный фестиваль "Красная площадь" прямо из типографии приехали свежеотпечатанные экземпляры мифтахутдиновской книги, — посетители сразу же размели весь наличный запас.
Подари мне Большую Медведицу
Печатается по изданию: Магаданская правда, 1963, 2 февраля
У себя в красной яранге я ввел пятибалльную систему. Пастухам, которые никогда не сидели за школьной партой, это нововведение пришлось по душе. Каждая бригада в своих обязательствах записывала: "Учиться на три, четыре и пять". Особенно старались тундровики помоложе, которым еще не было сорока. Старики ревниво следили за их успехами. Каждая пятерка, полученная "молодежью", торпедировала авторитет старших. И те подтягивались. Их руки, привыкшие к остолу и чаату, с трудом держали тоненький карандаш, но они упорно, как говорил Кергенто, "оставляли следы на бумаге".
Кочуя из бригады в бригаду, я возил с собой маленькую чер— ную доску и ящичек с мелом. У меня было девятнадцать негра— мотных. Уже через год все они перешли в категорию малогра мотных, а скоро каждый мог выдержать экзамен и за четыре класса начальной школы.
О лучшем нельзя было и мечтать. И только Аат портил эту великолепную культпросветидиллию.
– Зачем тебе теперь черное дерево и камень-снег? Оставь их в яранге Аата, – сказал Кергенто.
Я оставил у старика мел и доску.
Над старшими в тундре не смеются. Аат был глубоким стариком. За ним укрепилась кличка "Ораветлян-тумгытум нирэк"–"человек–товарищ двойке".Так называли его за глаза, но Аат знал об этом. Старик переживал и всегда к моему приезду старался выучить хотя бы одну букву. Доска и мел стали его личным имуществом. Мел он берег, как сахар, как соль. Держал в мешке из моржовых кишок – спасал от сырости. Если от куска отламывалась крупинка, он подбирал ее и аккуратно исписывал до конца.
Я сказал Аату:
– Больше приезжать не буду. Теперь с тобой пусть занимаются пастухи-культармейцы. А я поеду на острова Серых Гусей, а оттуда в Нутепельменскую тундру. Там много неграмотных, а ты тут один. Зачем на тебя одного время тратить?
– А как ты узнаешь, что Аат стал хорошим, учитель? – тихо спросил старик.
– Я приеду к вам на праздник "жирного оленя". Хорошо, Аат?
– Совсем хорошо. Очень ждать буду.
Приехал я много позже, в апреле. Аат жил во второй яранге стойбища. Я распряг собак, посадил их на цепи и пошел к старику.
– Подожди, – сказала мне Невен, жена Аата, – не ходи. Немножко подожди.
Потом вышел Аат. Мы обнялись. Долго хлопали друг друга по спинам.
– Иди, – пригласил он в ярангу. В чоттагыне, на стене полога, висела моя доска. Знакомая черная доска! Во всю доску рисунок: в окружении троек, четве рок и пятерок сидит человек. На животе человека надпись: "Аат", а вверху очень крупно – "Атличникам пачот!"
– Понял? – спросил Аат. – Я больше не товарищ двойке. Двойка – очень плохой друг.
– Ты молодец, Аат. Ты самый главный отличник. Я расскажу об этом во всех бригадах.
Мы снова обнялись. Старик был растроган. Я тоже.
– Веленкыкун (спасибо), – сказал он.
Мне Невен постелила белую оленью шкуру–знак особого уважения. Мы сели у костра и дали старт марафону по чаепитию.
Невен ставила третий чайник, когда я услышал лай своих собак. Они были чем-то взволнованы. Старик вышел из яранги.
– Упряжка… едет русский, – сказал Аат.
Я вышел встречать гостя. Действительно, это был русский. Он остановил собак, перевернул на бок нарту, протянул руку:
– Мухин, корреспондент. Или просто Валька.
– Очень приятно. Раздорин. Или просто Генка.
– А я вас знаю, Геннадий. Знаменитый заведующий красной ярангой. Пятибалльная система. Ни одного неграмотного оленевода. Первое место.
– Я вас тоже знаю. Читал ваши стихи.
Чаевали мы допоздна. Мухин рассказывал о всех важных событиях, происшедших в мире; стране, колхозе за два месяца. Газет мы не получали очень давно, и нам все было интересно. Вернулись с дежурства пастухи, и он повторил рассказ о полете Гагарина. Аат предложил ему остаться ночевать у нас.
– Нет, – покачал он головой. – Я хочу в ночное дежурство.
Я часто встречал в тундре разных корреспондентов. Но никто никогда не просился в ночное дежурство. Акции Вальки стремительно росли.
Так мы познакомились. В бригаде Мухин жил неделю. Потом наши тундровые маршруты не раз перекрещивалась. Мы крепко подружились. Тогда, в день приезда к Аату, Валька мне показался человеком, все эмоции которого даже при виде Ледовитого океана не идут дальше вынутой изо рта трубки и короткого: "Только и всего!"
Но потом появилась Рита, и я понял, что ошибался. Мухин много ездил и никогда не упускал случая завернуть к Рите, даже если приходилось делать крюк в двести – триста километров. С Ритой мы работали в одной красной яранге. Валька приезжал, и мы устраивали маленький "день поэзии". Был он всегда небрит, худ и устал. И вот снова наши пути схлестнулись, на этот раз в избушке за перевалом Каметтин. Как всегда, он был небрит. И худ. И устал.
– Откуда, добры молодцы? И куда? – спросил я.
– Из Уэлена. Сначала к Тагрыгыргину. Потом в верховья Ионивеема. Оттуда на север, в тундру.
Омрынаут разжигала печурку-буржуйку. Валькин попутчик взял чайник и пошел за льдом.
– Ясно. Снова к Рите.
– Нет, просто по пути.
– Рита сейчас у озера Якитики. Там на отеле ванкаремские стада. От верховьев Реккуль, куда тебе надо,до Якитики –двести километров. В итоге четыреста. Да несколько дней в бригадах. Не серди старика Красногорова. С ним случится инфаркт.
– Зато я такое привезу, что он пальчики оближет! К тому же нас двое.
– Так это тоже журналист? О, боже! В древней Спарте, когда новорожденный говорил, что будет журналистом, его бросали в пропасть!
– Чем это он тебе не понравился? – Не знаю… Манеры у него какие-то материковские, что ли.
– Колтыпин еще не обжился просто. Приехал недавно – и сразу попросился сюда. Потянуло на старости лет к приключениям…
– Хлебнет экзотики – запоет по-другому.
– Посмотрим.
Колтыпин принес с улицы наши рюкзаки. Омрынаут с любопытством наблюдала, как он раскладывал на доске чай, сахар, масло, галеты, мясо, полиэтиленовые кружки. Омрынаут была в восторге. Она впервые в жизни видела мягкую небьющуюся посуду.
– Возьми себе на память, Омрынаут, – сказал Валька и про тянул ей кружку Колтыпина.
Тот пытался сделать вид, что ему все равно, но было заметно, что он недоволен. В глазах Вальки плясали хитрые бесенята. В маленьком, величиной в две ладони, оконце видны звезды. Я знаю их. Две звезды из хвоста Большой Медведицы. Это – глаза ночи. Ночь заглядывает к нам в избушку. А по крыше шуршит поземка. Две свечи, укрепленные на лезвиях ножей, воткнутых в стену, перемигиваются со звездами, а Большая Медведица спокойно стережет свое звездное стадо. Но это кажущееся спокойствие. И у меня болит сердце. Перед пургой у меня всегда болит сердце. Врачи говорят – не то давление. Советуют менять климат, ехать на юг. Но что мне делать на юге? Там нет избушки Каметтина, там нет Аата и друзей-пастухов, там нет Вальки, и Большая Медведица там другая.
Омрынаут, раскачиваясь, напевала под нос какую-то знакомую мелодию. Я узнал ее. Это Валькина шутливая песня о пурге. Омрынаут знает мелодии всех Валькиных песен так же хорошо, как напевы пурги. Это только для городского жителя пурга однообразна. А Омрынаут и Валька могут с точностью до часа определить, когда она кончится...
