19 августа 2019. MagadanMedia совместно с историком Иваном Паникаровым запустило проект #КолымскаяАтлантида. Публицист, создатель музея памяти жертв репрессий "Память Колымы" ведет просветительную работу в регионе, издает книжную серую "Архивы памяти" и почти 40 лет занимается поиском бывших узников Колымы и историей треста "Дальстрой". Ивану Паникарову есть, что рассказать не только землякам, но всем жителям нашей планеты.
Что мы, будучи молодыми, знает о любви? Да ничего, просто молодость – такой период жизни, когда тебе под силу почти всё (особенно любовь), если ты, конечно, живёшь по-человечески. Но, случается, что и в аду люди, рискуя жизнью, любят друг друга. И тому пример – стихи-были Анатолия Александрова. Но сначала – о нём самом.
* * *
Анатолий Александров. Фото: Из архива Ивана Паникарова
АЛЕКСАНДРОВ АНАТОЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ, русский, родился 25 апреля 1927 г. на ст. Маньчжурия (Китай), куда ещё его дед, волжский казак, выехал в начале 20-го века строить железную дорогу. Позже дед стал начальником телеграфной стан-ции, отец преподавал уроки пения и музыки в железнодорожной школе, а мать училась в гимназии.
В 1929 г. Александровы переехали жить в Читу, а в 1933 г. – в Томск. Отец начал работать художественным руководителем хора в драматическом театре, мать – домохозяйка.
В 1937 г. Александра Александрова арестовали и приговорили за КРД к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение в начале 1938 г. (13 апреля 1959 г. он был реабилитирован посмертно).
В 1944 г., не закончив девять классов школы, Анатолий поступил на подготовительное отделение ТЭМИИТа (Томский электро-механический институт инженеров железнодорожного транспорта), где по ускоренной программе получил и аттестат о среднем образовании. После курсов не стал поступать в электро-механический институт, а подал документы во ВГИК (Всесоюзный государственный институт кинематографии), был допущен к экзаменам. Но 30 августа 1945 г. получил "приглашение" в НКГБ, где после трех суток допроса был арестован. Обвинялся в том, что, учась на курсах, высказал недовольство тем, что в аудитории часто гаснет свет, и учиться приходится при керосиновых лампах. При этом добавил: "Вот станем электриками и наведем порядок"…
Следствие длилось около полугода. 25 ноября 1945 г. состоялся суд, который приговорил А. А. Александрова к 5 годам лишения свободы по ст. 58-10. Обвинение: "…Называл советский социалистический строй диктаторским режимом. Порочил колхозно-советскую систему, называя ее рабской… Высказывал пораженческие настроения в пользу англо-американской системы государственного строя… Клеветал на органы Советской власти, выражая обиду за своего отца, изъятого как враг народа в 1937 году… Писал антисоветские стихи..."
Летом 1946 г. А. Александров прибыл в пересыльный лагерь в Асино Томской области. Около трех месяцев находился здесь, а в конце октября несколько сот заключенных погрузили в товарные вагоны и повезли. В середине ноября прибыли в Находку. Потом погрузили на пароход "Советская Латвия" и – на Колыму. 2 декабря 1946 г. пароход вошел в бухту Нагаева…
До 1948 г. Александров находился в одном из магаданских лагерей, трудился на строительстве жилых и производственных объектов. В октябре 1948 г. был этапирован в лагерь "Пестрая Дресва" Омсукчанского ГПУ. Всю зиму работал на оловянной обогатительной фабрике в должности мастера-концентраторщика.
Весной 1949 г. этапирован на рудник "Галимый", на строительство обогати-тельной фабрики. Потом в шахте уголь кайлил, вагонетку груженую по штреку гонял, бревна, трубы таскал, зимой скалу на сопке под клин на кувалду дробил…
— Как-то будит меня среди ночи дежурный надзиратель, — рассказывает Анатолий Александрович. – Вставай, — говорит, — ты, оказывается, беглец, из верхней зоны.
— Да ты что? — говорю. — Я давно здесь живу, ты же меня не раз видел.
— Видать-то видел, но коли начальство говорит что беглец, значит – беглец. Вставай!
Ведет меня в верхнюю зону, что на взгорье, возле рудника расположена. На вахте фамилию, имя, отчество спрашивают. Называю.
– Все верно, он, – говорят. – Значит, перебежал в ту зону?
Я оправдываюсь, но мне никто не верит, пинают, добиваются признания. Надевают на меня "рубашку" – приспособление, сшитое в виде комбинезона с длинными рукавами и штанинами. Её одевают на провинившихся. К рукавам привязывают веревку, к штанинам – другую. Концы веревок закрепляют на вделанный в потолок крюк и медленно начинают тянуть. Человек, лежащий в комбинезоне вниз лицом, сперва отделяется от пола, потом руки и ноги начинают сближаться за спиной. Спина при этом прогибается, хрустят суставы, и жертва теряет сознание. Периодически веревки слегка отпускают, что бы наказуемый мог ответить на один и тот же вопрос: "При-знаешь свою вину?"
"Рубашку" на меня насильно одели, остается лечь на пол, но я медлю, надеюсь на чудо. Взываю голосом души: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного!"
И тут входит надзиратель. Взглянув на меня, говорит:
– Стоп! Это не он, того я, как облупленного знаю.
В этот день стало известно, что убежал уголовник, у которого были мои данные: фамилия, имя, отчество, год рождения. Только биография другая…
25 апреля 1951 г. в день своего рождения к А. А. Александрову пришла долгожданная свобода. Освободили его досрочно, по зачетам: "… за систематическое перевыполнение нормы выработки…" Однако в справке об освобождении написали: "Имеется задолженность в сумме 1132 рубля 61 копейка" (Немыслимая логи-ка!?).
Освободившись, больной цингой Анатолий Александрович попадает в больницу для вольных при лагерном пункте. После выздоровления его берут на работу, как специалиста, мастером рудного двора, а весной на следующий год он идет в геологическую партию…
26 декабря 1953 г. А.А. Александров навсегда покинул Колыму. Уехал в Томскую область. Через несколько лет женился, родилось трое детей. На "материке" работал строителем, затем корреспондентом Никифоровской районной газеты "Знамя коммунизма"…
14 августа 1963 г. Александров был реабилитирован Верховным судом РСФСР (спр. о реаб. от 26 августа 1963 г., № 500-пс3, Москва)…
С детских лет Анатолий Александрович любил стихи и пристрастился к сочинительству. За свою нелегкую жизнь им написано несколько тысяч (!) стихов, большая часть из которых посвящена колымскому периоду его жизни, и тем людям, с которыми сводила его судьба в суровую годину и послелагерный период жизни. Не имея финансовой возможности издать написанное, Анатолий Александрович в начале 1990-х годов издал несколько "самиздатовских" сборников стихов, которые просто раздал людям, хотя за их издание заплатил деньги.
А в 1994 г. почти одновременно вышли книги его стихов: в Магадане "Под ржа-выми звездами" и в Кирове "Кровью сердца". Но это лишь десятая часть его поэтического труда.
Будучи в 1995 г. в Москве, я заехал к Анатолию Александровичу в г. Фрязино Московской обл., где он жил. Два дня мы беседовали с ним. На прощание, поверив моей искренности, колымчанин сказал: "Ваня, я верю тебе. Поэтому, хочу предложить свой поэтический архив. Вот эти пять тетрадей со стихами разных лет я хотел бы подарить твоему музею. Может быть, ты сможешь их издать…".
А в июне 1996 года А.А. Александров вновь побывал на Колыме – приезжал в Магадан на открытие памятника жертвам ГУЛАГа "Маска скорби".
В 2000 году мне удалось издать больше половины стихов Анатолия Александровича, переданных мне в 1995 году. Книга в твердом переплете "Чудная планета" вышла в магаданской областной типографии тиражом 700 экземпляров.
Жил А.А. Александров в г. Фрязино Московской обл., умер 15 сентября 2003 г. (личные встречи и переписка).
Материал подготовил Иван Паникаров.
В расцвете юности печальной
Любил я девушку одну.
Мы познакомились случайно
В далёком северном плену.
Утрами на работу в горы
Сопровождал меня конвой,
И мимоходом наши взоры
Встречались возле проходной.
В её глазах дрожали слёзы
От затаённых в сердце мук,
Сухие щёки, словно розы,
Румянцем вспыхивали вдруг.
Любовь, тоску и состраданье
Дарили мне её черты,
Смягчая лютое терзанье,
Будя отрадные мечты.
Встречались мы и расставались,
Друг другу не подав руки,
Меж нами лязгая смыкались
Винтовок чёрные штыки.
Но жил на сердце образ милый
В тревогах дня, в ночной тиши.
О, я любил всей юной силой
Моей измученной души!
Любил, надеялся и верил,
Что все равно когда-нибудь
Мы убежим за эти двери,
Чтоб вольным воздухом дохнуть.
И час ударил – в день ненастный,
Когда туман повис кругом,
Дорогой трудной и опасной
В побег пустились мы вдвоём.
И день, и ночь напропалую…
А утром у ручья, в кустах
Зажгли костёр и поцелуи
На наших расцвели устах.
Ласкались мы в таёжном мраке,
Дыша свободой, как в бреду,
А между тем, уже собаки
За нами шли, неся беду.
Напрасно ринулись мы быстро
Вниз по заросшему ручью,
Уж было поздно – меткий выстрел
Настиг красавицу мою.
"Беги, родной, беги, мой милый!", -
То был её последний вздох.
О, как мне сердце защемило,
Какую муку дал мне Бог!
В краю чужом, в глуши постылой
Одну оставить навсегда…
"Беги!..", — беззвучно повторили
Её померкшие уста.
В туманной мгле, под хвойной сенью
Растаял образ дорогой…
Болото стало мне спасеньем,
Погоня не пошла за мной!
Шальные пули, рык собачий
И окрик: "Стой! Не шевелись!…"
Я уходил, я знал: иначе
Отдам уж не свободу – жизнь.
Я верю: праведная сила
Меня над топью пронесла,
Любовь Соны меня хранила,
Любовь Соны меня спасла!
Давно, давно всё это было.
Но часто слышу я во сне:
"Беги, родной, беги, мой милый!"…
И руки тянутся ко мне.
Подходит юная, живая,
Моя Сона, моя жена,
И я шепчу: "Прости, родная,
В судьбе твоей – моя вина.
Тебя я вёл из заключенья,
Но заслонить не смог от зла.
Одно мне только утешенье:
Ты на свободе умерла.
Пусть одиноко век мой прожит,
Тебя, как прежде, я люблю
И от земной любви, быть может,
Вольюсь в загробную, твою"
10 декабря 1952 г.
Пос. Галимый.
(быль)
По бульварам-чарам Магадана
Я бродил однажды вечерком,
И вошёл негаданно, нежданно
В дом, который не был мне знаком.
Совершилось маленькое чудо:
Я увидел общество цыган
За большим столом. "Ты кто, откуда?" -
Хрипнул бородатый старикан.
"Он – зэка, — раздался женский голос. –
Проходи, да будь как друг семьи".
Я прошёл немножко беспокоясь,
И присел на краешек скамьи.
Женщина здесь выглядела главной,
Поднесла мне чарку и балык.
"Я расконвоирован недавно", -
Обронил невольно мой язык.
"Знаю, видел в лагере "Местпрома",
Как ты ловко старосту обвёл, –
Паренёк с улыбкою знакомой
Протянул мне руку через стол. –
Я уж срок отбыл, зовут Кондратом,
А сегодня вот гульнуть решил".
Ободрённый дружеским пожатьем,
Я бокальчик свой опустошил.
"За здоровье наше – в горло ваше!" –
Женщина шутя произнесла.
Бородач нахмурился: "Наташа,
Ты как не с цыганами росла!
Если бы в своём мы жили доме,
Я б тебе, пожалуй …". — И умолк.
А Наташа – брови на изломе,
Губки – бантик, деда в губы – чмок!
"Милый, не серчай на хулиганку,
Помни, что тебе внушала мать:
Коли полюбил полуцыганку,
Должен полурусскую прощать".
Со стены сняла она гитару
И Кондрату властно поднесла.
Песня "Соколовский хор у Яра",
Как река, волнуясь, потекла.
У седой старушки засверкали
Слёзы на глазах, а бородач,
В радостно-улыбчивом оскале
Колыхнулся: "Бабушка, не плачь.
Ты сама однажды мне сказала:
Жизнь летит, лови весёлый миг!"
Выскочив на середину зала,
Превратился в юношу старик.
Струны уж "Цыганочку" бренчали,
Сапоги мелькали тут и там
И ладони хлопали-стучали
По груди, коленям, каблукам.
И тоски моей как не бывало,
Светом счастья вспыхнула душа!
Вдруг Наташа, вся сияя, встала
И пошла по кругу не спеша,
Поплыла, едва касаясь пола,
Полетела, руки – два крыла,
И меня улыбкою весёлой,
Кажется, манила и звала.
Я стоял и вместе с ней, парящей,
Невесомым чувствовал себя,
Словно в мир ушёл ненастоящий,
За предел земного бытия.
А потом она со мною рядом
За столом сидела в поздний час,
И робел я под лучистым взглядом
Нецыганских голубенных глаз.
Светлый голос в сердце мне струился:
"Милый мальчик, помнишь, как зимой
В женской зоне ты у нас трудился,
Печь топил, да бегал за водой?
А когда была я уж на воле,
Ты под сопкой мерзлоту долбил;
В ямке той похоронил мой Коля
Томочку, которую любил.
Горькую судьба дала нам чашу.
А меня ты помнишь хоть чуток?"
Всё во мне воскресло, а Наташу
Силился припомнить, но не мог.
Мог ли я её тогда приметить,
Если каждый день рычал конвой:
"Не попробуй бабу близко встретить,
Тут же враз ответишь головой!"
И теперь за вечер своевольный,
Если до начальства слух дойдет,
Будут бить на вахте долго, больно
И конвой усиленный прижмёт.
И сквозь эту мрачную тревогу
Я сказал: "Не помню я тебя…
Извините, мне пора в дорогу,
От души спасибо вам, друзья".
Пьяная гулюшка сонно млела,
Бородач кивнул мне належу.
А Наташа высказалась смело:
"Я тебя немножко провожу".
На бульвары-чары Магадана
Наплывал туманец от реки.
Как-то ненавязчиво и странно
Развязались наши языки.
"Бородач – твой муж?" "Гуляка грешный,
На счету девятая стою".
"А тебя-то любит он?" "Конечно".
"А тебе-то мил?" "И я люблю".
"Староват, пожалуй". "Это с виду,
Только пятьдесят за бородой".
"Вдруг изменит?" "За другого выйду,
Вон, Кондрат, красивый, молодой"
"О, я тоже знаю, кто на свете
Самый красотенный человек.
Я его случайно нынче встретил –
В памяти останется на век.
У него, как небо, сини очи,
На щеках – румяный свет зари,
Волосы темнее тёмной ночи.
Может, знаешь имя – назови".
Поняла Наташа, засмеялась,
Смех её – журчанье вешних струй,
Трепетно ко мне она прижалась,
Нежный подарила поцелуй.
Несколько восторженных мгновений
Я держал головку у груди,
А она шептала: "Будет время,
Не стесняйся, в гости приходи".
Я пришёл… спустя четыре года.
Всё же тот весёлый вечерок
Подарил мне новую невзгоду:
Увезли в тайгу, добавив срок.
И весной, изведав муки ада,
Для свободы чудом уцелев,
Я пришёл туда, где быть мне надо,
И… остановился, обомлев.
Вместо дома предо мною яма
С синевато-мутною водой,
Грязь и мусор. А за кучей хлама
Новый дом, красивый и большой.
Ни души поблизости не видно,
Плотно дверь закрыта на крыльцо,
Только из окошка любопытно
Смотрит чьё-то смуглое лицо.
Неторопко подхожу поближе,
И тепло становится в груди:
"Добрый день, Кондрат! Тебя ли вижу?"
Парень улыбается: "Входи".
Смутное предчувствие явилось,
Лишь пустынный зал увидел я,
И само собою напросилось:
"Где же все товарищи-друзья?"
"Ай, дружок, недаром мать сказала:
"Жизнь у нас – то радуйся, то плачь".
Что дала, за то и наказала,
А всему начало – бородач".
"Что же с ним?" "Решётка, да параша,
За язык воткнули десять лет…"
"А Наташа, где его Наташа?"
"И Наташи тоже больше нет.
Как ушёл Колян на "новоселье",
Шибко запечалилась она:
Ведь любовь, известно, не в веселье –
В горе по-серьёзному видна.
Николай-бедняга умер вскоре,
В лагере, сам знаешь, каково.
А она, бывало, в разговоре
Плачет: "Свет не мил мне без него".
Превратилась в белую цыганку,
Вся седая, бледная лицом.
Ну и вот… с моста да в Магаданку…
Далеко нашли её потом".
Тяжело вздохнул Кондрат, и слёзы
В сдержанных рыданьях потекли.
В тот же вечер мы купили розы
И вдвоём на кладбище пошли.
Вспоминал я тот далёкий вечер
И один терзал меня вопрос:
Для того ль имел я радость встречи,
Чтоб испить за это горечь слёз?
Неужели в этом мудрость жизни?
Неужели в этом нам урок:
Ищем блага в грешной дешевизне,
А итог – могильный холодок.
Душу надпись обожгла, как пламя:
"Спи спокойно, все к тебе придём".
Бугорок под алыми цветами
Поминальным запылал огнём.
Крест, как человек, стоял склонённо.
Словно безутешно горевал;
Этим скорбным видом сокрушённый,
Я его, обняв, поцеловал.
Сердцу показалось на мгновенье,
Что не крест – Наташа у груди,
Льнёт и шепчет кротко: "Будет время –
Не стесняйся, в гости приходи".
20-22 марта 1952 г.
Пос. Галимый.
Медведь стоял в железной клетке,
А пацаны, ликуя всласть,
Кидали сладкие конфетки
В его разинутую пасть.
Вдруг рявкнул Мишка, и окурок
Блеснул, слетая с языка…
А он смотрел, седой придурок,
С ухмылкой злого шутника.
И тут один мальчонка хилый
Сказал, ломая шоколад:
"Не обижайся, Мишка милый,
Ты человек, а дядя гад".
12 октября 1952 г.
Магадан, парк культуры и отдыха.
Александров А.А.