Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе — 115 лет со дня рождения Варлама Шаламова

Крутой маршрут

Асфальт кончается. Редкие фуры, временные поселки старателей — цветные контейнеры с прорезанными окошками, руины Дальстроя: бараки, фабрики, котельные. Горы грунта по долинам перемытых драгами рек. Огромный красный серп-и-молот на въезде в Атку. Поворот на Талую — знаменитый колымский курорт, перевал Дедушкина Лысина, неживой поселок Мякит...

Здесь много таких городков-призраков. В девяностых и нулевых Северо-Восток потерял больше людей, чем любой другой российский край. Не оставляет ощущение прокатившейся войны.

Вот и мост через Колыму. За ним — поселок Дебин, где будущий писатель работал фельдшером.

"Было холодно и страшно"

В неволе Варлам Шаламов провел в общей сложности семнадцать с лишним лет.

В 1929 году он получил три года как "социально опасный элемент". Сидел на Северном Урале, где познакомился с Эдуардом Берзиным, в прошлом латышским стрелком, а в скором будущем — первым директором треста по освоению Колымы "Дальстрой". Как ни странно, поначалу заключенные стремились на Колыму, о чем пишет сам Шаламов:

"Зачеты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда, рабочий день зимой 4-6 часов, летом — 10 часов, колоссальные заработки для заключенных, позволяющие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми. В перековку блатарей Эдуард Петрович не верил... На Колыму первых лет ворам было попасть трудно — те, которым удалось туда попасть, не жалели впоследствии. Тогдашние кладбища заключенных настолько малочисленны, что можно было подумать, что колымчане бессмертны".

Пресловутый колымский ад начался потом, когда пришли другие времена и другие люди. Берзина сменил Карп Павлов — это при нем случились "гаранинские расстрелы". Уже в 1938-м посадят и самого Гаранина — начальника Севвостлага, он умрет в заключении. Павлов застрелится в оттепельном 1957-м...

Второй раз Шаламова взяли в январе 1937-го, дали пять лет за "контрреволюционную троцкистскую деятельность". Поездом — во Владивосток, пароходом "Кулу" — в бухту Нагаева, где строился город Магадан. Первые впечатления: "Было холодно и страшно. Горячая осенняя яркость красок солнечного Владивостока осталась где-то там, в другом, настоящем мире. Здесь был мир недружелюбный и мрачный". Эпоха Берзина заканчивалась — скоро его арестуют и расстреляют.

Шаламов работал на золотом прииске "Партизан", в геолого-разведочной партии, добывал уголь в Кадыкчане и Аркагале. В 1943-м получил новый, 10-летний срок за "антисоветскую агитацию".

"Я никогда не был вольным, я был только свободным"

Это были самые тяжелые годы и для всей Колымы, и для Шаламова. В конце 1943 года он, что называется, "дошел" и попал в больницу. Общие работы, попытка побега, штрафной прииск "Джелгала", снова больница... Он едва не умер: "В совершенно беспомощном состоянии, доходягой из доходяг, я двигался от забоя к больнице и обратно и опять возвращался в забой. Много лежал в больницах Колымы, столько, сколько могли держать".

Спасли Шаламова счастливый случай и добрый человек: заключенный врач Андрей Пантюхов устроил на курсы фельдшеров. "Из многих лет моей колымской жизни лучшее время — месяцы учения на фельдшерских курсах при лагерной больнице близ Магадана", — вспоминал Шаламов.

Зимой 1946-1947 гг., после курсов, з/к Шаламова направили в поселок Дебин. Туда, чуть не за 500 километров, переводили из-под Магадана центральную больницу для заключенных.

Работал фельдшером хирургического отделения. "Знал, как взяться за сифонную клизму, за аппарат Боброва, за скальпель, за шприц... Я узнал тысячу вещей, которых я не знал раньше, — нужных, необходимых, полезных людям вещей". В 1949-1950 гг. работал у лесорубов на ключе Дусканья, где начал писать стихи. Вернулся в Дебин, стал фельдшером приемного покоя. Обстановка была, мягко говоря, непростой:

"Больницу захлестывал поток воров, прибывающих со всей Колымы по врачебным путевкам на отдых. "Суки" — второй воровской орден — делали несколько вылазок, попыток захватить вооруженной рукой помещение больницы... Убивали в больнице чуть не каждый день. Бегали блатные с ножами друг за другом, клали топоры под подушки".

Приходилось распознавать симулянтов:

"Гораздо больнее было разоблачать попытки попасть в туберкулезное отделение, где больной в тряпочке привозил бацилльный "харчок"... Больнее было разоблачать тех, которые привозили в бутылочке кровь или царапали себе палец, чтобы прибавить капли крови в собственную мочу и с гематурией войти в больницу... Большинство было с "мастырками" — трофическими язвами, — иголкой, сильно смазанной керосином, вызывалось подкожное воспаление".

Осенью 1951 года Шаламов освободился ("Свобода и воля — разные вещи. Я никогда не был вольным, я был только свободным во все взрослые мои годы..."), но еще два года работал вольнонаемным фельдшером под Оймяконом. В это время началась его переписка с Пастернаком. Наконец в 1953 году Шаламов уволился из Дальстроя и навсегда покинул Колыму. Начал работу над "Колымскими рассказами" (интересно, что в русской литературе уже была книга с таким названием — ее написал ссыльный народоволец, этнограф, прозаик Владимир Тан-Богораз, она выходила в 1910 и 1931 гг.).

В 1956-м Шаламова реабилитировали, через год журнал "Знамя" напечатал его стихи. А еще четыре года спустя выйдет первый сборник "Огниво".

Музей з/к Шаламова

Здание дебинской больницы сохранилось — несколько сочлененных друг с другом корпусов желтеют издалека. Сегодня здесь расположен областной туберкулезный диспансер. Эту трехэтажную больницу, построенную "из лучшего материкового кирпича", Шаламов не раз описывал и даже дал одному из циклов "Колымских рассказов" название "Левый берег":

"Здание было построено на века. Коридоры были залиты цементом... Батареи центрального отопления, канализационные трубы — это была... Колыма будущего... Мебель в клубе была вся резная".

Изначально здание строили для Колымского стрелкового полка НКВД, но в 1946 году решили передать медицине. "Врачи из заключенных были всех специальностей... Уже в 1948 году было там два хирургических отделения — чистое и гнойное, два терапевтических, нервно-психиатрическое, женское отделение, два больших туберкулезных отделения, кожно-венерологическое, а одно крыло было отдано вольнонаемным больным".

На входе — мемориальная доска, подарок шаламовских земляков из Вологды. Захожу внутрь, спрашиваю, как попасть в комнату-музей Шаламова. Меня ведут по коридору, открывают комнату. Это народный, неофициальный музей дальстроевской Колымы. Шаламовских вещей здесь нет, но есть лагерные артефакты, предметы быта, фотографии, книги... Экспозицию создавал бывший главный врач Георгий Гончаров, ему помогал Иван Паникаров — житель Ягодного, исследователь Колымы.

Шаламов и работал, и жил в этом здании, но, скорее всего, в другом помещении. Журналист, краевед из Магадана Евгения Ильенкова рассказывает: "Есть гипотеза, что он жил в комнате, куда попасть можно только через пищеблок. Это и помешало превратить ее в музей".

Спрашиваю у сотрудников диспансера, часты ли у них гости. "Бывают туристы, в основном летом, — отвечают мне. — А если нас закроют — куда это все? На Севере сейчас ничего вечного нет..."

"Среди полной безнадежности вдруг встает стланик"

Еду по колымской трассе дальше — на Ягодное, Сусуман, Мяунджу. Колымское лето — сдержанное, ненавязчивое. Стоят белые ночи. Склоны сопок — в желтоватом ягеле, пятнах нетающего снега и кедровом стланике, о котором с такой нежностью писал Шаламов:

"Среди снежной бескрайней белизны, среди полной безнадежности вдруг встает стланик. Он стряхивает снег, распрямляется во весь рост, поднимает к небу свою зеленую, обледенелую, чуть рыжеватую хвою. Он слышит не уловимый нами зов весны и, веря в нее, встает раньше всех на Севере... Стланик — дерево надежд... Среди белого блеска снега матово-зеленые хвойные его лапы говорят о юге, о тепле, о жизни".

Чем нам сегодня важен Шаламов? Верно ли, что, как писал он сам в 1972 году, "проблематика "Колымских рассказов" давно снята жизнью"?

Мне кажется, он недопрочитан до сих пор. Соблазн сводить его тексты к обличительному документу оказывает Шаламову-прозаику плохую услугу. Шаламов-художник и Шаламов-гражданин остаются как бы на втором плане.

Разумеется, его рассказы — ценнейшее свидетельство очевидца, летопись колымских лагерей, но не только. Шаламов — не документалист, а творец своего художественного мира. Неслучайно он так много размышлял и писал о таинстве творчества. Ему было важно не только "что", но прежде всего — "как". Эстетическое измерение шаламовских текстов нам еще предстоит осмыслить.

Варлам Тихонович не был диссидентом. Выступал против публикаций своих рассказов за рубежом, считая, что их могут превратить в орудие "холодной войны". Будучи антисталинистом, оставался советским человеком, верил в социализм и "ленинские нормы" (он ведь и первый срок получил за тиражирование в подпольной типографии "завещания Ленина"). Резко разошелся с Солженицыным...

Шаламова можно считать советским раскольником, подобным неистовому протопопу Аввакуму. Неслучайно Шаламов, сын священника и атеист, написал стихи от имени Аввакума:

...Но к Богу дорога

Извечно одна:

По дальним острогам

Проходит она...

PS. Однажды Шаламов сказал: "Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море". Он писал о человеке, о бездне, куда он легко опустит себя и ближнего, если для этого будут минимальные условия. О том, что происходит с человеком в крайних состояниях. О страдании и преодолении, смерти и воскрешении. И сама непроглядность описанной им тьмы непостижимо несет в себе свет и надежду.

Василий Авченко, журнал "Родина".